Билет в вечность
1-
Ицхак
Она устало прикрыла страшно болевшие после двух бессонных ночей глаза и опустила голову. Руки завели назад и сковали наручниками еще при аресте, и с тех пор эти наручники так и оставались на ней…
Она открыла глаза и снова, сама не зная, в который уже раз, обвела взглядом комнату, в которую ее привели. Вчера в этой комнате ее допрашивали восемь часов без перерыва. То же самое было и позавчера… Это был уже пятый арест за десять месяцев. В этой комнате она была много раз. А может, в другой… Какая разница, со вздохом подумала она. Все они одинаковые. Они похожи друг на друга, как похожи между собой капли воды: толстые стены, стул или несколько стульев, иногда есть еще и стол… И засохшие следы крови на полу или стенах.
Сколько людей замучено до смерти в этих стенах? Она не знала. Этого никто не знал. Даже сами палачи уже давно сбились со счета, как ей думалось порой. Но она верила: Аллах знает всех этих невинных, всех этих героев, Его рабов, отдававших свои жизни ради Него, сражавшихся на Его пути… Она верила: Он знает их имена, и знает имена их убийц, и каждому из них Он воздаст по заслугам… И ни одна капля крови, пролитая в этих стенах, не пролита напрасно.
Она сидела на том же стуле, на котором сидела и вчера, и позавчера… Евреи вышли куда-то. Она видела их в узкую щель незакрытой двери… Она знала, что сейчас будет: они придут, будут ее допрашивать, она будет молчать… Они будут угрожать ей, потом бить… Но она все равно будет молчать… Молчать обо всем, что знает… Молчать о Сопротивлении… Молчать до конца…
Она снова прикрыла глаза, прося помощи и защиты у Всевышнего. Вера, непоколебимая вера, которую не могли уничтожить никакие пытки, смешалась в ее сердце с горячей любовью к этой земле – земле, в которой Аллах предопределил ей родиться, земле, святой для каждого мусульманина, земле, которую она готова была целовать снова и снова, земле, которая была ей бесконечно дорога… И эта любовь, смешанная с верой и растворившаяся в ней, плеснулась сейчас горячим потоком из ее усталой груди, пролилась звенящим ручьем самой искренней мольбы, обращенной к Тому, кроме Которого нет бога… Она снова поклялась идти до конца, держаться до последнего, биться до последней капли крови в своем худом и измученном теле… Она снова забыла весь этот мир и, устремившись душой к Тому, Кто в небесах, попросила терпения и выдержки для себя и всех своих братьев и сестер по вере во всем мире, попросила победы или шахады для муджахидов во всех уголках земли, попросила Его довольства и Его Рая… Лишь на секунду мелькнули мимолетным видением перед ее мысленным взором Сады вечности, где внизу текут реки, Фирдаус – обитель шахидов. Спустя мгновение этот неясный образ исчез, бесследно растворившись в воздухе, однако после него осталась странная прохлада в разгоряченной груди... Наверное, подумала она, это и есть тот покой – сакина – который ниспосылает Всевышний Своим рабам в трудную и страшную минуту…
Она подняла голову и посмотрела на разговаривающих о чем-то евреев. Один из них привлек ее внимание. Его она видела впервые. Он был смуглым и черноволосым, и резко выделялся на фоне светловолосых и светлоглазых товарищей. На секунду ей показалось даже, что он палестинец – один из трусливых предателей, которые, к сожалению, существовали, бередили раны их израненной родины и подставляли под нож еврейских мясников свой же народ… Однако, услышав, как чисто он говорит на иврите и как товарищи называют его «Ицхак», она поняла, что ошиблась. Он был одним из них, просто внешне походил на палестинца.
Она сама не знала почему, но этот солдат напомнил ей о ее брате, который пропал еще до ее рождения, много лет назад… Брате, которого она даже не видела и о судьбе которого до сих пор ничего не знала.
Она чуть слышно вздохнула.
Может быть, имя… Ее брата звали Исхак. Он был самым старшим в семье. Когда ему было два года, сионисты арестовали их мать по подозрению в связях с Сопротивлением. Ее забрали вместе с ним. Ей даже не позволили взять его за руку – всю дорогу он бежал за ней и солдатами, плача и крича. Во время допроса ей не давали успокоить его. Они ведь знали, что сердце ее разрывается от страданий ее ребенка… Потом ее повели в другую комнату, он бросился за ней, но когда он уже схватился за дверной косяк своей детской ручонкой, кто-то из солдат резко захлопнул дверь прямо перед его носом. Дверью ему прижало мизинец, раздробив кость. Его вытащили на улицу, и он стоял там два часа, плача и глядя на свой палец, с которого прямо на землю бежала кровь. Когда мать отпустили, она бросилась к нему, взяла его на руки… Но поврежденный палец пришлось ампутировать, и ночами, когда малыш засыпал, мать часто, утирая слезы горечи и жалости, украдкой целовала это место на его ручке, где когда-то был мизинец… А спустя полгода сионисты разрушили их дом, отца арестовали, мать заставили выйти, а маленького Исхака сначала отогнали в сторону, а потом куда-то увезли. Понятно, что слезы матери не тронули эти каменные сердца, давно лишенные чего-либо человеческого. С тех пор они о нем ничего не знали. Скорее всего, его отвезли подальше и убили, но тело так и не нашли… А спустя пять месяцев родилась она, Аят.
Евреи вернулись, и допрос начался снова. Вопросы были те же, что и вчера, и позавчера, однако сегодня задавались они в намного более грубой и резкой форме – чего, впрочем, и следовало ожидать.
Она вздохнула, собрав волю в кулак, и подняла на них взгляд. Она тихо, но твердо сказала:
- Не утруждайте себя. Я ничего не скажу…
Смуглый еврей, так похожий на палестинца, наклонился к ней и, глядя ей в глаза тяжелым, прожигающим ее насквозь взглядом, сказал – вкрадчиво и тихо, улыбнувшись какой-то хищной, жесткой улыбкой:
- А если я тебя сейчас убью?..
Она увидела, как его рука потянулась к ее шее…
И вдруг внутри у нее все замерло. Страшным, невыносимым холодом наполнило грудь, а затем резко бросило в жар. «Рука!» – промелькнуло у нее в голове. Она как загипнотизированная смотрела на его руку… Изуродованную руку, на которой не было мизинца. Она лихорадочно соображала… Рука без мизинца. Смуглая кожа… Крупные черные глаза – как у нее самой… Сколько ему лет? Исхаку должно быть столько же… Господи, неужели?.. Возможно ли такое?
Она только сейчас почувствовала, что ей нечем дышать. Его рука сдавила ей горло. В глазах у нее потемнело. Она попыталась вздохнуть, но воздуха не было – только боль в горле. У нее закружилась голова, и она почувствовала, как проваливается в темноту…
* * *
Она пришла в себя полчаса назад, уже на полу тюремной камеры, и сейчас сидела в углу, положив руки на согнутые колени и устало прикрыв глаза. Горло саднило, было больно глотать. И хотя у нее сейчас не было возможности посмотреть на себя в зеркало, она знала и без этого – на шее у нее остались страшные багрово-синие кровоподтеки.
Она подняла голову и посмотрела сквозь решетку на стоящего там еврейского солдата. Это был он, Ицхак.
Она знала, что должна сейчас заговорить с ним… Она сама не чувствовала никакой потребности делать это – для нее он был таким же сионистом, как и все остальные, даже если в его жилах и текла палестинская кровь. Но она сознавала, что это – ее долг перед покойной матерью…
Она чуть слышно вздохнула и сказала, не глядя на него:
- Солдат…
Он никак не прореагировал. Она знала, что так будет, но все-таки повторила снова:
- Солдат…
На этот раз он отозвался – подошел к самой решетке, бросил на нее взгляд и сказал издевательским тоном:
- Ой, глядите, какое чудо… Птичка запела… Ты же собиралась ничего нам не говорить… Передумала?
Аят почувствовала, как от его тона и его слов внутри у нее поднимается волна холодной ярости. Ей захотелось вскочить, плюнуть ему в лицо и крикнуть, что есть силы: «А я ничего и не скажу!» Но она взяла себя в руки и тихо сказала:
- Должна тебе кое-что сказать…
- И я, конечно же, обязан тебя выслушать? – он приподнял черную бровь, и она даже против своей воли заметила, что делает он это точно так же, как она.
- Можешь не слушать…
- Да нет, я весь внимание… - возразил он. – Итак, начнем с Сопротивления…
- Нет. О Сопротивлении мы говорить не будем… Речь о тебе.
- Да? Я польщен. Упрямая и фанатичная гойка решила высказать свое мнение обо мне…
- Ты родился двадцать девятого ноября. Тебе сейчас двадцать четыре, - собравшись с мыслями, начала она.
- О, как приятно узнать о себе такие подробности… Спасибо, что просветила. А номер школы, в которой я учился, тоже знаешь?
- Тебя зовут Исхак, а не Ицхак, и ты не еврей… Ты палестинец, сын палестинки и палестинца… Ты… сын моих родителей.
У нее не поворачивался язык сказать: «Ты мой брат» – она сама не верила в это… И не хотела верить. Она смотрела на его лицо – лицо сиониста, и еврейскую военную форму, которая была на нем и которую она так ненавидела… Она не чувствовала в нем ничего родного или сколько-нибудь близкого. Это был совершенно чужой для нее человек – человек, которого ненавидела она, и который ненавидел ее…
- Пой, птичка, пой… - вздохнул он с притворной жалостью. - Похоже, у тебя мозги совсем поехали… Наверное, тебя слишком много били по голове…
Никакой другой реакции с его стороны не последовало. Он с холодным равнодушием посмотрел ей в глаза и спросил:
- И почему, интересно знать, я должен тебе верить?
Она устало вздохнула, прикрыла глаза и сказала:
- Можешь не верить… Мне все равно.
Это была чистая правда. Ей на самом деле было все равно.
* * *
Она лежала на полу, закрыв глаза и изо всех сил сдерживая рвущийся из груди стон боли. Места, к которым подносили оголенные электрические провода, горели огнем. Она медленно открыла глаза и увидела страшный ожог на запястье. Малейшее движение причиняло страшную, нестерпимую боль, поэтому она лежала, не двигаясь. Даже дышать было больно…
Ицхак сидел на стуле рядом, вытянув ноги так, чтобы его грязные солдатские ботинки оказались совсем недалеко от ее лица. Он покачал головой и вздохнул:
- Ну почему вы, гои, так глупы? Жертвуете жизнью, выгораживая друг друга, беретесь за дело, которое изначально обречено на провал… В ваших действиях нет логики, нет смысла…
Он снова вздохнул:
- Наверное, это потому что вы животные, безмозглые животные…
Она собрала последние силы и прошептала:
- Аллах покарает вас за все…
Он улыбнулся своей дерзкой, жестокой улыбкой и сказал:
- Вынужден тебя огорчить… Он избрал нас, а не вас. И вы существуете только для нашего удобства… Но вернемся к делу. Ты будешь говорить или нет?
Она задержала дыхание на несколько секунд. «Только бы не сломаться».
- Я… ничего… не скажу… - тихо проговорила она, превозмогая боль.
Нужно стоять до конца. Она это знала… Еще немного, и Аллах, если пожелает, избавит ее от всего этого…
Он прищурился и встал со стула. Его взгляд не сулил ей ничего доброго. Не спеша подойдя к ней, он наступил ботинком ей на шею и надавил. Она сжала зубы, почувствовав, как грязная подошва скользнула по щеке, а челюсть больно хрустнула.
- А я думаю, что я все-таки заставлю тебя заговорить…
Она ненавидела его – ненавидела даже язык, на котором он говорил, и на котором приходилось говорить ей… Но в этот момент почему-то в памяти всплыла мольба Пророка *, с которой он обратился к Аллаху за свой народ, когда они причиняли ему боль: «О Аллах! Прости им, ибо они не ведают, что творят». Вспомнив о матери, она мысленно сказала: «Мама, я его прощаю…».
* * *
Этой ночью она не спала, хотя они и не трогали ее. Нервы были напряжены до предела, все тело страшно болело, и от этой непрекращающейся боли ее била дрожь. Нестерпимо хотелось пить. Она чувствовала, что конец близок…
Она прикоснулась к верхней губе, на которой запеклась кровь и осторожно сглотнула.
Он подошел и посмотрел на нее сквозь решетку.
- Может, тебе стоит отказаться от своего упрямства?
Конечно же, эти слова вовсе не были проявлением заботы с его стороны – это было очередное издевательство. Она подняла взгляд, посмотрела на его изуродованную руку и спросила вместо ответа:
- Что у тебя с рукой, солдат?
Он улыбнулся. Снова как-то не по-человечески – жестко, холодно, без эмоций. Солдат до мозга костей… Все они были такими…
- К сожалению, это не боевой подвиг… Всего лишь сунул руку в стиральную машинку в глубоком детстве.
Настала ее очередь улыбнуться, хотя она знала, что улыбка выйдет горькая.
- Все было не так, солдат… Тебя лишили пальца те, кому ты сейчас так предан и в угоду кому ты губишь собственный народ…
Он молча улыбнулся и, ничего не ответив, ушел.
Она прикрыла глаза и тихо вздохнула.
* * *
Он лежал и смотрел в потолок. Ему не спалось.
Ее слова никак не выходили у него из головы. Он не верил ей, но все же…
На душе у него было неспокойно.
Полежав немного, он встал, взял автомат и провел пальцами по меткам на прикладе. Из этого автомата он первый раз убил палестинца. Ему тогда было восемнадцать, а тому, кого он убил, шестнадцать с небольшим… Вспоминая об этом событии, он обычно испытывал гордость, и это поднимало ему настроение и рождало в нем желание продолжать начатое. Однако сейчас вместо распухшего от долгих побоев лица той жертвы в памяти упорно всплывал образ девушки, сказавшей ему эти странные слова – девушки, из которой он, как ни пытался, за две недели пыток не смог выбить ни слова, и которую он был решительно намерен убить в случае, если она так ничего и не скажет…
* * *
Она сидела в углу. Голова кружилась. В легких что-то хрипело – вчера ее били по ребрам. Ногами, прикладом… Ицхак в этом не участвовал. Она не знала причины, но почему-то ей было от этого легче. Во рту стоял металлический привкус. Что-то повредили внутри. Она повернула голову налево и сплюнула. Слюна была розовой…
Сейчас она была уже почти уверена, что это конец. Она выдержит еще дня два, может, три. Но страха не было. Она смирилась…
Она знала: смерть – это ее билет в вечность. Билет в один конец. Билет в Рай инша Аллах…
От боли все чувства притупились, наступила апатия. Даже сама боль временами уходила куда-то – она просто переставала чувствовать свое тело. Время словно остановилось. Или это она потерялась в нем…
Сейчас у нее осталось одно желание – продержаться до конца и успеть сказать «Ля иляха илляЛлах» прежде, чем они выбьют ее душу из измученного тела. Едва шевеля пересохшими губами, она просила Аллаха о том, чтобы с этими словами она ушла из этого мира, в котором горя намного больше, чем радости.
Она закашляла и сплюнула на пол кровь.
Одно за другим в памяти всплывали родные лица. Отец, замученный до смерти в сионистской тюрьме… Мать, которая уже в тридцать лет была совсем седой. Она умерла почти сразу после того, как застрелили на улице ее сына Джахида, младшего брата Аят – материнское сердце не выдержало стольких потерь. Первой потерей стал Исхак… Иман, младшая сестра аят, родилась с тяжелым пороком сердца и умерла в больнице после сильного воспаления легких. Ей было всего семь лет. Хамзу, последнего брата Аят, как и отца, замучили в тюрьме сионисты. Он даже не окончил школу, а о вступлении в ряды Сопротивления еще только мечтал… Аят вспомнила, как при одном виде его изуродованного тела мать упала в обморок. Она едва успела подхватить ее… Аят невольно улыбнулась, вспомнив его доброе лицо и открытую, искреннюю улыбку. Она почувствовала, как по щеке побежала одинокая слеза…
Она никогда не думала, что переживет их всех. Но Аллах пожелал так…
Она запустила пальцы в черные волосы. Платок с нее все-таки содрали – еще одно унижение. Они знали, что для девушки-мусульманки немного найдется вещей дороже хиджаба… Она бы многое отдала, лишь бы они никогда не увидели ни одного волоса на ее голове.
Она узнала его шаги еще до того, как он подошел к решетке. Она подняла на него глаза. Их взгляды встретились. Он молчал. Вид у него сегодня был странный, не такой, как всегда. Она заметила, что глаза у него покраснели – словно он не спал всю ночь. Может, была другая «работа»…
- Как настроение? – холодно поинтересовался он.
- Лучше, чем у всех вас. Потому что меня, инша Аллах, ждет то, на что у вас нет никакой надежды…
Он покачал головой и вздохнул.
- Я не хочу убивать тебя… Правда. Но если я этого не сделаю, это сделают другие. Лучше скажи то, что знаешь, и мы отпустим тебя.
Она тихо засмеялась и покачала головой.
- Ты никогда не поймешь, солдат… Если я скажу хоть слово, это будет предательство. А я не смогу жить после того, как предам своих братьев по вере… А ты… Ты и правда еврей…
Она горько усмехнулась и покачала головой.
- Когда мать арестовали, тебе было два с половиной. Ты побежал за ней, но солдаты закрыли дверь перед твоим носом и прижали тебе руку. Так ты лишился пальца. И мать плакала по ночам и целовала твою изуродованную руку. А когда сровняли с землей наш дом и забрали тебя, она поседела. В двадцать пять лет… После этого родились мы. У нее было еще четверо детей, но никого из нас она не любила так, как тебя. Она не могла тебя забыть. По ночам она плакала, и очень часто звала тебя во сне… И ее голос надрывал нам сердце. Она замкнулась в себе. Она сидела рядом, но мысли ее всегда были далеко. Она постоянно думала о тебе, пыталась понять, жив ты или нет. В ее сердце была страшная, зияющая пустота с тех пор, как оттуда вырвали тебя… И когда она умирала, я была возле нее. И последнее, что она сказала перед смертью: «Если он… найдется… скажи ему… что я его люблю».
Аят замолчала ненадолго, собираясь с мыслями. Силы покинули ее, говорить было очень трудно.
- Солдат… - ей не хотелось называть его по имени. – Женщина, которая родила тебя, очень тебя любила. Ты должен это знать.
- Даже если допустить, что ты говоришь правду, и я палестинец – хотя я лично этой мысли не допускаю… Это ничего не меняет. Я говорю на иврите, всю жизнь ел кошерное мясо, ходил в синагогу и учился в еврейской школе… И мы по разные стороны баррикад.
Она вдруг почувствовала, как внутри у нее поднимается жаркая волна. Она забыла о боли. Вскочив с пола, она вцепилась в решетку, за которой он стоял, и посмотрела ему в глаза. Ее взгляд был полон презрения. Черные глаза лихорадочно блестели.
Он невольно задержал взгляд на ее худых пальцах, костяшки которых побелели – с такой силой она сжала стальные прутья решетки.
- Ты и правда один из них… Ты не стоишь ни одной ее слезы, ни одного седого волоска на ее голове… Ты не стоишь всех тех страданий, которые она перенесла из-за тебя… Если бы она только знала…
Силы вновь покинули ее. Ее пальцы соскользнули с решетки, и Ицхак увидел оставшиеся на прутьях следы крови. Она отошла, прихрамывая, и без сил опустилась на пол. Ей не хотелось больше видеть его.
Он бросил взгляд на ее исполосованные ножом голые ступни и покрытые синяками и ссадинами руки, потом молча повернулся и ушел.
* * *
Пока он ехал домой, все внутри у него переворачивалось. Он сам не понимал, что творится с ним. На лбу выступил холодный пот, пальцы на руле дрожали. Откуда–то из глубин сознания вдруг всплыл вопрос: «Кто я?» Раньше он четко знал ответ на него, но теперь он уже ни в чем не был уверен… Он запутался.
… Его младшая сестра, рыжеволосая Мириам, сидела на диване, листая какой-то журнал. Он поздоровался. Она подняла голову и, с подозрением взглянув на него, спросила:
- На тебе лица нет… У тебя что, неприятности на работе?
Он выдавил из себя улыбку и покачал головой:
- Да нет, ничего, просто устал… Мама еще не пришла?
- Нет. Она позвонила от дяди, сказала, скоро будет…
Он молча кивнул, зашел в свою комнату и присел на кровать.
Он любил сестру, хотя его всегда раздражала ее избалованность. Он не знал, почему, но мать всегда баловала ее и все ей позволяла, тогда как из него, Ицхака, с раннего детства «лепили» солдата… Его с пеленок учили ненавидеть палестинцев, и ему всегда внушали мысль о том, что как только он вырастет, он будет убивать их, ибо это единственное, чего они заслуживали… И он ждал этого. Ждал с нетерпением. И он всегда мечтал стать настоящим солдатом, как его отец и дядя, которые всю жизнь прослужили в сионистской армии. Он хотел пойти по его стопам. «Мы выгоним их, а если они не уйдут, мы вырежем их, всех до последнего, сровняем с землей эту проклятую мечеть и построим на ее месте храм Соломона. И все будет так, как должно быть… И тогда мы будем жить». Эти слова он слышал уже много лет. От дяди, от матери, даже от Мириам, которая также ненавидела палестинцев… Вот уже семь лет он устраивал расправы над борцами Сопротивления, и он считался одним из лучших «специалистов по развязыванию языков», несмотря на молодость… И он всегда верил, что палестинцы ничего, кроме пыток и смерти не заслуживают, и что именно они являются единственной помехой на пути к достижению великой цели… Он всегда был убежден в том, что палестинцы мешают им жить, и их нужно изгонять, а еще лучше – уничтожать. Он относился ко всем им одинаково – к мужчине и женщине, к старику и грудному ребенку, и он мог хладнокровно застрелить любого из них, зная, что рука у него не дрогнет… И ему всегда казалось, что мать гордится им…
Ицхак почувствовал, как его бросило в жар. А что если он правда один из них? Один из тех, кого он всю жизнь ненавидел лютой ненавистью?..
Услышав голос вернувшейся матери, он очнулся от своих размышлений. Сердце в его груди забилось как-то странно. «Сейчас или никогда» - мелькнуло у него в голове. Он встал с кровати и решительно направился к двери комнаты. Он всегда был солдатом с безупречной репутацией, и он не мог позволить себе слабость. Ни в чем и никогда. Его приучили всегда встречать удар стоя и выдерживать его, каким бы сильным он ни был.
- Мама… - он посмотрел на нее. – Это правда, что я палестинец?
Она застыла на мгновение, потом повернулась к нему и посмотрела ему в глаза.
Он никогда не видел ее такой. Глаза ее вдруг стали чужими и холодными, в них появилась какая-то жесткость… Он не узнавал мать.
Она сложила руки на груди и покачала головой.
- Значит, ты все-таки узнал…
Ицхак ожидал услышать все, что угодно, кроме этого, но он заставил себя не опускать взгляд.
Мириам, бросив свой журнал, вскочила с дивана и, с недоумением взглянув на мать, воскликнула:
- Мама, Ицхак – гой?! – растерянность на ее лице сменилась брезгливым отвращением.
Мать спокойным голосом ответила, по-прежнему глядя ему в глаза:
- Да. Он – гой.
Она изменилась на глазах. Ицхак не знал ее такой. Женщина, которую он столько лет называл матерью, бесследно испарилась. Сейчас на ее месте стояла совсем другая женщина. В ее серых глазах за холодной отчужденностью пряталась ненависть – ненависть еврейки к палестинцу.
Она помолчала немного, потом сказала:
- Мой муж был отличным солдатом. Он резал палестинцев, как скотину. Он убивал их медленно и жестоко… Очень жестоко… Всех – женщин, детей… Он лично руководил карательными рейдами… – она по-прежнему смотрела в глаза Ицхаку, и от этого взгляда ему почему-то стало тяжело. – Но однажды эти собаки из Сопротивления все-таки добрались до него... После его гибели я поклялась отомстить – отомстить палестинцам руками палестинца. И для этой цели мне был нужен ты. Я попросила Сола, чтобы он привел ко мне палестинского ребенка, и после сноса одного из домов он привез ко мне тебя… И я вырастила тебя евреем. И ты убивал их, хотя они были твои народом. Ты верил, что мстишь за убитого отца, но на самом деле это я мстила им твоими руками… Им и тебе самому, потому что ты – один из них… И для меня ты ни на миг не переставал быть гоем… И сейчас я жалею лишь об одном – что ты узнал обо всем так рано. Ты еще мог бы нам послужить…
Ицхаку показалось на мгновение, что голова у него сейчас разорвется – такая боль стучала в ней.
Он ничего не сказал. Просто повернулся спиной к матери, которая никогда не была его матерью, и к сестре, которая никогда не была его сестрой, и зашел в комнату – комнату, которая никогда больше не будет его комнатой. В голове, несмотря на потрясение, сформировалась четкая мысль: сегодня он потерял все, в том числе самого себя.
Он ничего не взял, кроме документов – он не хотел ничего брать из дома людей, которые разбили ему жизнь и перечеркнули ее кровавой полосой.
Он вышел из дома. И только оказавшись на улице он словно очнулся.
Аят… Сердце в его груди замерло…
Он быстро завел машину и поехал назад в тюрьму.
Он вылез из машины и остановился на секунду, стараясь сделать так, чтобы по его лицу ничего не было заметно.
Дов посмотрел на него с удивлением.
- Что заставило тебя вернуться?
- Не спится… Решил приехать и поработать еще… - он улыбнулся, сам удивляясь тому, что ему это удалось.
Дов понимающе кивнул и улыбнулся в ответ.
…Он подошел к решетке и уже приоткрыл рот, чтобы позвать ее, но вынужден был остановиться. Она лежала на полу, не двигаясь. Весь пол был в крови. Приглядевшись, он понял: в его отсутствие здесь уже поработали. Он зашел в камеру, присел на корточки и взял ее худое запястье. Пульс был, хотя и слабый. На ее теле не осталось живого места. Беглого взгляда на нее хватило ему, чтобы понять: у нее сломана рука и несколько ребер, и внутри тоже все перебито: с угла рта текла кровь.
Он прикрыл глаза и задержал дыхание, стараясь успокоить бешено стучащее в груди сердце. Он снова наклонился и осторожно взял ее на руки, только сейчас заметив, что ее черные волосы слиплись от крови. Он сглотнул. Во рту было сухо.
Увидев, что Ицхак уносит ее, Дов понимающе улыбнулся.
- Она так ничего и не сказала. Редкое упрямство…
- Среди них много упрямых, - отозвался Ицхак.
Но почему-то язык у него не повернулся добавить: «К сожалению».
Биньямин удивленно приподнял бровь.
- Ты куда?
- Выносить мусор, - ответил за него Дов, улыбнувшись, и потянулся.
- Так ничего и не выбили? – поинтересовался тот.
Дов покачал головой.
- Кровью плевалась, хрипела и все равно молчала… Гои – народ упрямый.
- Наверху то же самое. Только сейчас добили. Продержался до последнего… Что ж, будем считать, что сегодня у нас был неудачный день…
Ицхак незаметно вышел. Он подошел к машине, положил ее на заднее сидение и сел за руль. Пока он ехал, по его щекам текли слезы. Он не вытирал их…
Он вообще не помнил, чтобы хоть раз в своей жизни плакал. Может, в глубоком детстве... Но сейчас слезы бежали одна за другой, и он не стыдился их. Наоборот, ему почему-то стало легче от мысли, что в нем, несмотря ни на что, еще сохранилось что-то человеческое… Что из него, как ни пытались, так и не смогли сделать бездушного еврейского солдата.
Проехав КПП, он остановил машину и быстро снял с себя военную форму, натянув простые черные штаны и свитер – он вез ее в палестинскую больницу, и там он не мог появиться в таком виде – возникло бы слишком много вопросов. Внешне он не был похож на еврея, арабский знал очень хорошо… А акцент спишут на дефекты речи…
Главное, чтобы она дотянула до больницы. Ицхак не был уверен, что она это сможет… Но он этого хотел.
Подъехав к больнице, он осторожно поднял ее с сидения и посмотрел на ее лицо. Через тонкую бровь к переносице шла полоса запекшейся крови – след от ножа. Это была работа Дова – его любимый прием…
Он зашел в больницу. Передавая ее подоспевшим врачам, он словно издалека услышал собственный голос:
- Это моя сестра… Спасите ее.
- Вытри слезы, парень. Инша Аллах, она сильная, выкарабкается, - подбодрил его врач. – Да проклянет Аллах этих тварей, которые губят ни в чем неповинных людей…
Ицхак опустил глаза и чуть слышно сказал:
- Амин…
Ее увезли. Он посидел несколько минут в коридоре. Самообладание вернулось к нему. Хладнокровие снова наглухо заперло все чувства в сердце солдата. Жизнь, разбитая вдребезги – вот что он видел сейчас перед собой. И он знал – бесполезно пытаться соединить осколки. Из них никогда уже не получится то, чем они были когда-то. Эти осколки нужно просто собрать и выбросить… И начать все сначала.
Но сначала нужно было спасти Аят и самому выбраться живым. И пока он видел единственный способ, как это можно было сделать…
Он поднял глаза. Мимо провозили раненных. На улице то и дело выла «скорая». Это было обычным явлением, и никто давно уже не обращал внимания на разрушенные ракетами здания, разбитые автоматными очередями стекла и пятна крови на асфальте.
Раньше, когда он видел раненного палестинца, его это радовало… Но сейчас в его сердце шевельнулось что-то, и он впервые за весь вечер осознал, что эти люди, изувеченные и раненные в результате сионистских карательных рейдов – его народ, и в его и их жилах течет одна и та же кровь…
И он впервые в жизни понял, что самое трудное – посмотреть правде в глаза и принять ее такой, какая она есть. Это было труднее, чем убить человека, труднее, чем провести десяток карательных рейдов, труднее, чем вступить в бой с противником, не имея в руках ничего, кроме одной гранаты… Но он знал, что должен это сделать.
Он должен перечеркнуть прошлое и перестать любить то, что любил, и ненавидеть то, что ненавидел. Он должен забыть то, кем он был все эти годы, и стать другим человеком…
Он вышел, сел в машину и поехал обратно в тюрьму. Он не знал, чем закончится его разговор с Довом. Он знал только одно: в случае неудачи его ждет смерть. Но он не боялся. Он понимал, что другого выхода нет, и он должен попытаться.
… Он посмотрел на Дова – светлые, коротко остриженные волосы, худое лицо, бледно-голубые глаза… Девятнадцать лет дружбы – с первого класса они были не разлей вода. И теперь он должен был вычеркнуть его из своей жизни – точно так же, как три часа назад вычеркнул оттуда свою семью.
Это было так странно – вдруг осознать, что люди, которых он любил и которым всегда доверял, на самом деле были на другой стороне… Ицхак знал: дороги назад нет. Но все же он почувствовал укол в сердце – Дов был ему ближе родного брата.
Он не стал здороваться. Дов поднял на него глаза и улыбнулся, но когда он посмотрел на него, с его лица сошла улыбка, а в глазах отразилось недоумение.
- Что с тобой, Ицхак? Наткнулся на этих собак из Сопротивления?
Ицхак молча вздохнул, собираясь с мыслями, потом посмотрел Дову в глаза и сказал:
- Дов… Я должен попросить тебя об одной вещи… Не как еврей еврея, а как друг друга – хотя после этого разговора я перестану быть для тебя таковым… Я обещаю, что больше никогда не попрошу тебя ни о чем.
Дов побледнел, потом схватил Ицхака за плечи и встряхнул:
- Да что с тобой?! Что ты такое говоришь?..
- Садись, Дов, и слушай…
… Ицхак закончил говорить. От выражения на лице Дова больно кольнуло в сердце, но он знал: все кончено, и ничего уже не изменить и не исправить.
- И теперь ты хочешь избежать трибунала… - тихо произнес Дов, опустив взгляд.
- Мне нужно, чтобы меня выслали отсюда вместе с ней… Это все, о чем я прошу.
Дов, не поднимая на него взгляда, поднес руки к голове и машинально массировал виски худыми пальцами. Ицхак понимал, что он чувствует сейчас. Он сам переживал то же самое. Они были вместе девятнадцать лет. Сейчас они должны стать чужими и расстаться навсегда… Они по разные стороны баррикад. Ицхак должен уйти или умереть, а Дов – остаться и продолжать начатое.
- Я сделаю все… - наконец произнес Дов.
Ицхак кивнул и молча встал. Дов окликнул его. Повернувшись, Ицхак успел заметить, как дрогнула рука Дова – он по привычке поднял ее, чтобы протянуть ему, но тут же брезгливо опустил – он только сейчас осознал окончательно, что перед ним – гой. Он молча отвернулся и остался стоять спиной к Ицхаку.
Ицхак вышел. Он не знал, сдержит ли Дов свое слово, - ведь он для него теперь гой, а гоя можно обманывать без зазрения совести… Но он был спокоен. Он никогда не боялся умереть. Его воспитали солдатом…
* * *
Он остановил машину. До рассвета было еще далеко. Он положил руки на руль и устало уронил на них голову. Внутри все переворачивалось. Он чувствовал, как его бросает то в жар, то в холод…
За считанные минуты его жизнь разлетелась на осколки – осколки, которые уже никогда не собрать. Разлетелась вдребезги, с оглушительным звоном. Самые близкие люди стали теперь чужими и далекими, друзья превратились во врагов. Кто он теперь? Палестинец с душой еврея? Он сам не знал. Не знал, что будет дальше. Не знал, какому Богу теперь молиться. Он, как ни пытался, не мог представить себе, как сложится его дальнейшая жизнь… Если она вообще будет. Вполне возможно, что его ждет трибунал. Но сейчас ему было все равно. Кто он: Ицхак или Исхак? И кто для него Аят: гойка, одна из тех, кого он люто ненавидел и уничтожал всю свою жизнь, или единокровная сестра и то последнее, что осталось от его настоящей семьи… Как странно: он всегда любил мать, которая на самом деле ненавидела его, и ничего не знал о матери, которая любила его всем сердцем…
Мать… Мириам… Дядя Сол… Дов… Вычеркнуть их всех из жизни. Вычеркнуть жирной кроваво-красной чертой… Но что тогда останется от него самого?
Он прикрыл глаза, и в голову ему почему-то пришла мысль: лучше бы его расстреляли еще тогда, в детстве…
* * *
- Как она?
- Есть улучшения. Две недели назад у нас почти не было надежды, но она все-таки выкарабкалась… Это милость Аллаха.
- Я должен забрать ее завтра.
- Это будет трудно. У нее очень много и переломов, повреждения внутренних органов… Она с трудом встает. Ей нужен покой…
- Нас высылают из страны. Ждать нельзя.
Врач понимающе кивнул. Они стояли в коридоре. Мимо пронесли окровавленного ребенка – девочку лет пяти. Она была без сознания. Ицхак опустил взгляд.
- Можно увидеть ее?
Врач кивнул.
- Только недолго. Она очень слаба.
Он зашел в палату. Она лежала на койке. В лице ее не было ни кровинки. Губы были белыми, как мел, – она потеряла много крови. Услышав звук открываемой двери, она медленно повернула голову.
- Аят… Я… - начал он.
Но она тут же отвернулась к стене и так и осталась лежать.
Ицхак понял, что она не хочет видеть его. Он причинил ей слишком много боли. Он вздохнул и молча вышел.
* * *
Автобус приближался к границе. Она сидела на сидении рядом с ним – исхудавшая, бледная. Ее хрупкие плечи обнимал толстый вязанный платок-шаль с кистями, но Ицхак видел: она не чувствует даже, холодно ей или жарко. Она казалась неживой, отчаянно напоминая восковую фигуру. Неподвижное лицо, устало прикрытые глаза, потухший, безжизненный взгляд. Всю дорогу они ехали молча. Она не смотрела на него и даже не шевелилась. Он знал, о чем она думала. О потерянной родине, которую она всегда защищала, и за которую готова была умереть. Он знал: она не представляет себя без Палестины – она вообще не понимала, как теперь жить – жить без самого дорогого, без того, что она самоотверженно отстаивала столько лет… Она была готова умереть, напоив своей кровью родную землю, но она не готова была уехать – уехать вот так, навсегда...
Он знал, что ее худое тело до сих пор перетянуто бинтами, и как только они приедут, ей придется лечь в больницу снова… Но сама она, казалось, не чувствовала боли. Она вообще ничего не чувствовала. Словно в ней погасла последняя искорка жизни…
Она ничего не говорила, но Ицхак чувствовал ее неприязнь к нему… Он молча вздохнул и снова обратил взгляд в окно.
* * *
Как только они доехали, Ицхак отправил Аят в больницу – она с трудом перенесла дорогу.
Целый месяц он читал все подряд книги на арабском об Израиле и Палестине, и ему казалось странным то, что он узнавал. Он словно посмотрел на мир, в котором он жил все эти годы, с другой стороны, откуда-то из зазеркалья. Получается, все было наоборот, совсем не так… Он чувствовал пустоту внутри – черную, зияющую пустоту, словно оттуда вырвали что-то очень важное, жизненно необходимое, ничего не положив взамен. И в то же время ему было больно. Ему казалось, что теперь для палестинцев он всегда будет евреем, а для евреев – палестинцем. Что-то медленно, но неумолимо разрушалось, ломалось у него в душе, и это причиняло боль. Что-то менялось, что-то исчезало и появлялось новое, то ли чужое, то ли знакомое... Он порой задавался вопросом: а он ли это? Или это уже совсем другой человек, о котором он сам ничего не знал?..
Научиться быть палестинцем тяжело, очень тяжело. Это он понял с первых мгновений. Сделать родным чужой язык, перевернуть свои убеждения, из солдата превратиться в человека… Вылепить себя заново, стать совсем другим и научиться быть собою новым…
Порог мечети он переступил с трудом – он всегда ненавидел мечети. Но через несколько дней эта неприязнь исчезла, и на смену ей пришло какое-то умиротворение, странное спокойствие, которого он не знал раньше… У него было такое чувство, словно кто-то вел его, направлял невидимой рукой…В конце месяца, после практически ежедневных долгих бесед с имамом мечети, он подошел к нему и произнес слова шахады. Ицхак знал, что это – начало долгого пути. Ему предстоит узнать еще очень многое, и он лишь приоткрыл дверь в новый незнакомый мир…
Раз в четыре-пять дней он приходил в больницу к Аят, но медсестра каждый раз говорила ему: «Простите, она не хочет вас видеть…». Он не настаивал – молча поворачивался и уходил.
… Ее выписали через сорок пять дней. Он приехал забрать ее.
Она стояла, худая, бледная и уставшая. Он тихо поздоровался. Она ответила, не глядя на него. Он видел, что мысли ее далеко.
Он поймал такси. Всю дорогу до дома она безучастно смотрела в окно и молчала. Он не пытался заговорить с ней.
Они поднялись по лестнице, он достал ключи и открыл дверь. Она зашла.
Ицхак показал ей ее комнату. Она зашла, села на кровать и сразу же потянулась к своей сумке – той самой, с которой она приехала сюда.
Ицхак постоял на пороге некоторое время, но она, казалось, вообще забыла о его существовании. Он зашел к себе, сел на кровать и прикрыл глаза. В груди что-то ныло – словно что-то там надорвалось, оставив после себя тупую боль, от которой было трудно дышать. В голове его неожиданно сформировалась четкая мысль: он должен уйти. Уйти и оставить ее жить своей жизнью. Так будет лучше. Может быть, когда-нибудь их пути пересекутся вновь…
Он встал с кровати и пошел обратно к комнате Аят.
Он приоткрыл дверь и остановился на пороге.
Она сидела на кровати. Платок она сняла, и густые черные волосы рассыпались по хрупким плечам….
Она только что повесила на стену большой плакат с изображением аль-Аксы – мечети, которую всю жизнь страстно ненавидел он и самозабвенно любила она…
Она не слышала его шагов, погрузившись в свои мысли.
Ицхак подошел ближе. Она сидела, закусив губу. В ее больших глазах стояли слезы.
Он знал наверняка: она прошла бы весь этот кошмар снова, лишь бы только оказаться сейчас рядом с этой мечетью и никогда больше не покидать ее…
Он тихо позвал ее:
- Аят…
Она не ответила, так и оставшись сидеть неподвижно. Хрупкая фигура, поникшие плечи… Его взгляд упал на страшные шрамы на ее запястьях – следы от пыток электричеством. Он вспомнил, как держал оголенный провод…
Он опустил глаза и тихо сказал:
- Наверное, мне лучше уйти…
Он уже повернулся, чтобы выйти, и вдруг услышал ее голос – тихий, подрагивающий:
- Ицхак… Исхак…
Он обернулся. Она смотрела на него своими большими глазами.
Он постоял немного, потом подошел и сел на кровать возле нее. Она вдруг рванулась к нему, крепко обняла его за шею и расплакалась. Она плакала навзрыд, плакала так, словно сейчас разом выплеснулось наружу все то, что она держала в себе эти три месяца…
- Брат… Исхак…
Утирая слезы, она полезла в сумку, достала оттуда маленькую карточку и протянула ему.
Совсем молодая женщина с почти седыми волосами. Большие черные глаза – как у них с Аят. И в этих глазах – пронзительная боль и бездонное, беспримерное терпение…
- Это мама… - почти шепотом проговорила она.
Ицхак взял карточку своей изуродованной рукой и вгляделся в нее. Он не сразу заметил, что Аят, не отрываясь, смотрит на его руку.
Она взяла его руку с зажатой в ней фотографией, поцеловала то место, где когда-то был мизинец – так, как когда-то делала их мать – и, прижавшись щекой к его ладони, снова заплакала.
Чувствуя, как слезы подступают к глазам, Ицхак молча обнял ее, глядя на темный купол аль-Аксы на плакате…
Умм Иклиль
http://www.teptar.com/2008/01/16/bilet.html
Отредактировано Victor (2008-01-29 10:38:36)
