Дуа

Эта молитва (из тех, что обычно произносят в предпоследнюю ночь Рамадана, по завершении последнего таравиха) была двадцать третьей дорожкой на диске с записью «коротких» сур Священного Корана. Исполнял дуа имам священной мечети аль-Харам в Мекке, шейх аль-Судайс.

Зелиму всегда очень нравилось судайсовское чтение, но особенно он полюбил это его дуа с двадцать третьей дорожки. Он часто включал его на повтор и слушал по нескольку раз подряд. Тем временем, в словах дуа не было ничего сверхъестественного, и сердце Зелима отзывалось искренним «амин» на каждую просьбу подобной молитвы, кто бы её ни исполнял. Но одно место записи, где-нибудь на пятнадцатой минуте, вызывало в нём особенный трепет.

«Аллох1у-м-мансур ихванан аль-муджах1идин фи шишан…»* - так звучали слова, которых он с нетерпением ждал каждый раз, прослушивая дуа, и каждый раз с этими словами по спине Зелимхи пробегал холод. Не только потому, что он всеми фибрами души желал победы и готов был умереть для неё, но и потому ещё, что эти слова в его памяти были неразрывно связаны с Хамзатом и Солтой.

*«О Аллах, даруй победу нашим братьям-моджахедам из Чечении…»

Бой у Дворца

Не было такого грома, какой не прозвучал бы в ночь с 31-го декабря 94-го года на 1-ое января 95-го в Грозном, и не было такого пламени, которое не полыхало бы там в эту ночь. С земли и воздуха, со всех сторон Света в чеченскую столицу забиралась железная громада России: танки, БТРы, БМП, ассорти артиллерии, вертолёты, самолёты, «Грады», «Ураганы», «Тополи»... и многочисленная армия настоящих псов войны.

Перед лицом этого неимоверно большого и, как выяснилось, удивительно неуклюжего чудовища тысячи чеченцев с площади президентского дворца превратились в «боевиков», ставших кошмаром хвалёного «русского воинства» и притчей во языцех мира. Именно их: стариков с двустволками, школьников с «Molotov cocktail», женщин в зелёных косынках - именно их прозвали «профессионально обученными, до зубов вооруженными участниками незаконных вооружённых формирований».

Хамзат, Зелимха и Солта с самого начала боёв за Грозный встали в авангард этого Сопротивления. Они всюду рвались вперёд, и всюду были: и с теми, кто сбивал со стен домов таблички с названиями улиц, дабы колонны вражеского железа потерянно блуждали по городу; и с теми, кто явил миру лучший образец граффити за всю историю существования жанра û всем известные надписи «Добро пожаловать в Ад»; ...и в числе тех молодых ребят, которые в ночь отхода основных частей ополчения, заняли позиции в самом сердце города û перед Дворцом û и там, вызывая на себя львиную долю вражеского огня, завязали неравный бой.

Стояла зима, но расплавленный металл танков грел так, как никогда в этих местах не грело солнце. Была тёмная ночь, но огромное пламя города освещало улицы так, как невозможно было осветить их электронными лампами. На этом фоне настоящего «инферно» молодые и совсем юные «боевики», ни на минуту не прекращая прицельной стрельбы, перебегавшие с места на место, казались врагу не просто «профессиональными участниками НВФ», но самими призраками смерти.

Генералы, войска которых были опозорены на весь мир, эти пьянчуги, считавшие, что, заняв центр Грозного, они победят чеченцев и «восстановят своё честное имя», устроились через бинокли, триумфаторски наблюдать за «подавлением последних очагов» на Площади. Но что они увидели? Аллегорию краха своих глупых, тщеславных надежд: шестнадцатилетнего мальчишку, который выскочил на самое видное место площади и в пятидесяти метрах от вражеского укрепления, в тридцати метрах от приближавшейся бронемашины танцевал лезгинку в такт разрывам авиационных бомб.

Танцором был Солта. Не только русские генералы, но и сами чеченцы, засевшие вокруг площади в ожидании верной смерти, замерли в недоумении. Никто не мог понять этого танца на пепелище.

- 1ад 1е, охьлач1къа! û прокричал Хамзат из-за укрытия.

- К1ентий, Дела доьхьа, тоха т1араш! û задорно вскрикнул Солта ему в ответ, - И д1огар гезрий гой шуна?! û он указал в сторону генеральского наблюдательного пункта, - Арасса!

Защитники площади оживились: кто-то захлопал, а кто-то, у кого ещё оставались патроны, стал настреливать обычный «хелхаран вотта». Русские с обратного конца площади, до этих пор состоявшие с ребятами в ожесточенном бою, замолчали и исступленно наблюдали за невероятным концертом.

Это было слишком, нервы мерзавцев с биноклями не могли больше выдерживать такого невиданного «нахальства». Сразу несколько русских командиров и командирчиков вызвали авиацию на голову пляшущему «боевику».

Прошло несколько минут. Солта, то буквально уходивший под землю, то возвращавшийся для новых и новых па, вдруг остановился, он прислушался к грому неба и прокричал: «Охьловч1къа, к1ентий!». Через мгновенье всё живое и неживое, что находилось на площади вне укрытий, было превращено в прах. БМП, четыре танка и целый батальон русской пехоты просто перестали существовать. Солта оказался куда более смышленым бойцом, чем кто-либо мог предпологать.

- Х1инц вайн некъ ц1ена бу шуна, Зелим… х1инц ара довла деза вай кхузара, лаца х1ум дац кхузахь… - еле выговорил он.

- Дик ду, д1а доьлха вай, жим собар дина… собар дина… - Зелим пытался прикрыть раны друга, но их было слишком много.

Через мгновенье лицо Солты застыло в обычной для него улыбке: он оставил город пепла и крови, чтобы удалиться в Лучший из миров.

Наступила тишина, Зелимха колотил землю, пытаясь не заплакать, остальные же просто смотрели в их сторону, никто не знал, как быть. И тогда прозвучало слово Хамзата, который не мог позволить растерянности: «Всем собрать исправное оружие; Иса, Ахмад, возьмите Солту; Арби, Зелим, заберите их сумки û будем выходить из города».

Так и сделали. Только перед самым отходом Зелимха бросил всю свою ношу, выбежал на площадь и, вглядываясь в место, на которое минутой раньше указывал Солта, совершил несколько отчаянных танцевальных движений. «Я ещё вернусь, собаки! Клянусь Аллахом, наш разговор не окончен!» - прокричал он во всё горло.

Ребята похоронили Солту на окраине города и ушли в горы. Ушли, чтобы вернуться.

Саади-котар

Через несколько часов изнемождённый Зелимха дошёл до Алхан-калы, через которую, вслед за отрядами ополчения, уже прошла "зачистка". Здесь он нашёл ночлег и водителя до Шатоя, где к тому времени должны были быть обуродованы базы и полевые госпитали. Однако вояж не удался: дороги были разбиты и размыты, к тому же гонцы сообщали, что значительный отряд ополченцев вынужденно спустился из Шатоя к Комсомольскому. Зелимха поменял маршрут.

...

Среди людей, пришедших в Саади-котар, было много беженцев. Из моджахедов сюда пришли, в основном, раненые, которым не по силам были бы горные переходы, и братья, сопровождавшие их.

Хамзат с Зелимхой были последними бойцами, вошедшими в село. Сразу после Комсомольское окружили. "На поиски прячущихся генералов" туда заслали подразделения российского "спецназа", которые, конечно же, были разбиты в пух и прах. Тогда началась настоящая война по-русски: крохотное селение в течение двух недель утюжили всеми видами тяжёлого вооружения.

Когда стало ясно, что любой боец, который и дальше останется в горящем Саади-котаре, был обречён на гибель, командиры приняли решение уводить из села все подвижные отряды. И многие ополченцы, как обычно, ушли, прорывая "тройные кольца" одурманенных "победой" русских.

Многие отказались уходить и остались с ранеными. (В числе таких "отказников" были амиры, собственно приказавшие отход.) Несколько сотен чеченцев, как в старые времена, решили, что теперь их единственная задача - прожить, как можно дольше (день? два?), чтобы как можно больше убить. Теперь это было не только и не столько борьбой за свободу, сколько их местью и карой бесчестному врагу. Русским теперь не было надобности "зачищать село" от "призраков смерти", призраки сами шли к ним.

Генералы, окружившие село и прикрывшиеся его жителями, согнанными в поле, даже здесь не могли найти себе места, даже в этой "фортовой" ситуации они умудрялись нести огромные потери: новая ракетная установка, которую к Комсомольскому пригнали для эксперимента, и которую приказано было непременно испытать, была парализована парой чеченских снайперов, которые одного за другим "сняли" всех операторов орудия; от леса, где русских били не только из села, но и несколько человек снаружи, приносили всё больше и больше убитых. "Там же одна большая могила, чёрт вас дери! Кто стреляет? Откуда трупы?!" - орал генерал, которому испортили триумфальный сабантуй.

История повторялась: чеченцы, окруженные врагом, стократно превосходящим их числом и оружем, дрались до последнего. Отвага изнемождённых холодом, голодом и ранами бойцов была обречена, и поэтому, как пел Имам, не было ничего страшнее её. После ещё нескольких дней бомбёжек, привративших Саади-котар в подобие дурно вспаханного поля, сопротивление прекратилось. И русские пустили в село агитаторов "амнистии", которые "всякому сдавшемуся гарантировали свободу и безопасность". Такова была "милость государя", таков был ещё один вид нового российского оружия.

...

- Братья, - один из старших обратился к бойцам, находившимся в "подвале-лазарете" (он говорил на русском из-за единственного араба, находившегося по правую руку от него), - "У нас нет оружия, из которого мы могли бы стрелять в них. Почти каждый из нас ранен. Похоже, нам не миновать судьбы пленных...

- Субхьаналлах1... Неужели ты поверил им? - спросил его Зелимха, сидевший у стены, обнимая голову Хамзата.

- Мы беспомощны. У нас нет выбора... Я думаю, что лучше выйти в ответ на предложение, чем ждать, пока они сами придут сюда.

- У нас есть руки, ноги и зубы... И сердца, чтобы не сдаваться добровольно... И головы, чтобы знать, что будет с нами, если мы сдадимся.

Тишину, воцарившуюся на несколько секунд, нарушил молодой парень с ампутированной ногой, лежавший в углу подвала:

- Я командир этого отряда... Велла валла-кх шун амир, ма ву... Всё в руках Аллаха, мы попробуем спасти людей. Соберите всех, кто уцелел в округе, выйдите на русских по радио, скажите, мы пойдём под их "амнистию"...

- Дала аьтто бойла... - Зелимха стоял на своём, - я бы и пошёл с вами, но боюсь, Хамзат ругаться будет, - он улыбнулся, - мы останемся.

...

Когда русские подошли к подвалу, в котором никого уже не было, кроме Зелимхи и Хамзата, кто-то из них крикнул: "Ну чё, сдаваться будем?!"

Мир перевернулся в глазах Зелима: он, пусть и не верил ни слову из уст российской генеральщины, проклинал себя за то, что не отправил Хамзата с теми ребятами. Сделав над собой очередное неимоверное усилие, он ответил:

- Послушайте! Здесь боец, который хотел сдаться, но теперь он не в сознании и не сможет выйти сам. Я сейчас вынесу его!

- А сам-то ты что?

- Я... да что хотите! Только отнесите его в госпиталь! - Зелимха сам не верил в то, что говорит, но какая-то надежда возникла в нём, он никогда ничего не хотел так, как сейчас хотел спасти Хамзу.

- Хорошо. Давай, у нас здесь носилки. Только без фокусов!

Зелим обнял Хамзата за грудь, отталкиваясь одной ногой, вместе с ним подполз к выходу, одолел три ступеньки и отворил дверцу, ведшую в разрушенный двор. Но только стал виден свет, как кто-то ударил его ногой по лицу, и он вместе с Хамзатом скатился обратно внутрь. "Вот тебе госпиталь, обезьяна!" - крикнул "переговорщик". Следом полетело три гранаты.

Видеоплёнка с кадрами самого только начала издевательств над пленёнными в Комсомольском чеченцами облетит весь мир. Зелим увидит её своими глазами уже в Париже, на одной из выставок в пользу сражающейся Чечении. И она станет последней каплей в чашу его терпения.
Месть

Два месяца после Саади-котара Зелимха провёл у Лечи. Потом с новым паспортом от старых друзей (которые к тому времени уже были "чеченской милицией") он уехал в Москву, оттуда - в Париж, на лечение.

Где бы ни оказывался Зелим, он всюду собирал информацию о Комсомольском. Звания, имена, адреса - вот, что интересовало его больше прочего в разговорах с постовыми солдатами, продажными прокурорами, "братками" бандитами, и теми же "милиционерами".

В полусознанье у Лечи, в московском госпитале, за чаем на Монпарнасе... он не мог думать ни о чём, кроме мести. Кровавый план столько места занял в голове Зелимхи, что вытеснил собой всякую мысль о гуманности. "Не человек я более, а машина для убийства. Так и умру, убивая." - повторял он слова старой книги.

После того, как во Франции показали документальную хронику "операции в Комсомольском", Зелим вовсе лишился покоя. Не в состоянии более выносить собственное бытие, он раньше намеченного времени, вопреки всем планам вылетел в Москву.

...

"Неизвестный ворвался в квартиру Героя России, майора..." - "Вчера совершено нападение на полковника в отставке..." - "...Милиционер погиб на месте, его брат скончался в госпитале..." - три дня, три сообщения, а затем - тишина. С того момента, когда в Москве поняли, что речь идёт о целенаправленном истреблении бывших и настоящих "участников контртеррористической операции в Чечне", криминальные хроники замолчали.

Нет сообщений в СМИ - нет убийств, а нет убийств, так и убийц искать нечего. Пиарщики с Лубянки не могли позволить какому-то "ментовскому перехвату" будоражить электорат, поэтому за двадцать дней шествия по Москве, Зелимха не встретил ни одного значительного препятствия. Последний адрес, три последних звания, три последних имени оставались в его списке. На этом план обрывался.

...

Зелим вышел из машины перед одним из ресторанов на северной окраине Москвы. Совершенно спокойно, не оглядываясь, будто не происходило ничего странного, он вскинул автомат и вошёл внутрь пивной. Там в пьяном угаре, под "Любэ" бесновались семеро: трое из списка, хозяин заведения и три кабацкие девицы.

"Бисмиллах1..." - Зелим тяжело вздохнул. Он нисколько не волновался. И, конечно, ему не было жалко этих "людей". Просто они были последними в его списке, всё подходило к концу, а боль в груди ничуть не стихла. "Но и ладно..." - он пустил очередь поверх полутрезвой компании, - "Я пришёл из Комсомольского, мы там не договорили..."

...

Зелим вышел на стоянку, бросил раскалённый автомат и собрался сесть в машину, но остановился. "Давай за них, давай за нас... Сибирь... Кавказ... спецназ..." - слова кабацкой песни догнали его.

"Вот вам, Кавказ, обезьяны..." - выдохнул он. Три гранаты, одна за другой, полетели в окна ресторана. И вспыхнуло синее пламя - жалкий отблеск многоцветного пожарища в Комсомольском, всепожирающего огня войны.